Царская дыба [= Государева дыба] - Александр Прозоров

— А как не успеет купец до Руси за месяц доехать, и немощь черная в самой немечии разразится?

— Ради истребления русского царя многими своими людишками они пожертвовать готовы не колеблясь, — выдал Росин заранее заготовленную фразу.

— Схизматики, они таковы, — поддакнул Андрей Толбузин. — Только и слышно из Европы, как сами своих режут без жалости. Кровь в жилах стынет, Иосиф Матвеевич, что про них заезжие люди рассказывают.

— И холера в немецких землях уже началась, — добавил Зализа. — Это Константин Андреевич верно говорит.

— Коли вам поговорить охота, то могу вас, бояре, рядом с рабом Божиим поставить, — лениво предложил старик, и оба мгновенно притихли.

— Я так думаю, — торопливо предложил Росин, — на границах нужно карантины установить. Каждого въезжающего на пару недель под замок сажать. Коли не заболеет за это время, пусть дальше едет. А заболеет — значит, заклятие на нем.

— То мы сами опосля размыслим, раб Божий Константин, — размеренно ответил старик. — А ты скажи, откель тайну сию сокровенную узнал?

— Когда мы с сотоварищи Березовый остров от свенов отбили, приплывал туда купец гамбургский, — ответ на это вопрос Росин тоже приготовил заранее. — Втайне от людей моих встретился со мной и на службу императору звал. А когда я отказался, грозил, что не станет вскоре и вовсе Руси, что государя русского они начисто изведут, народец весь болезнями затравят, а опосля папа римский посланцев сюда пришлет и в веру богопротивную выживших обратит навеки.

— Могло ли быть такое, Семен Прокофьевич? — не поворачивая головы, поинтересовался старик.

— Подтвердить могу сказанное тем, Иосиф Матвеевич, что самолично оных воинов на службу государю с Березового острова призвал. Саблю на верность Ивану Васильевичу они целовали с радостью, живота, защищая рубежи расейские, не жалели, на призыв откликаясь с превеликой охотою. И про крамолу немецкую Константин Андреевич рассказал мне сам, без малейшего понуждения, и на слове своем стоял твердо. А по зиме на рубежи наши рать ливонская приходила, и треть рати сей войска епископа дерптского составили, а еще треть — ландскнехты, на его золото нанятые. О том в подробностях пленные в Бору и Гдове поведали. — Зализа облизнул пересохшие губы. — Кваску бы сейчас…

— Стало быть, услышать про крамолу сию раб Божий мог, — подвел итог старик. — Но вот слышал ли?

— А зачем мне врать? — пожал плечами Росин. — Какая польза? Правду истинную говорю.

— Может, умысел тайный имеется, чтобы ложь богопротивную до ушей царских донести? — задумчиво пробормотал старик. — Хулу про порубежников наших пустить, что свободный проезд в земли русские запретят? Гордыню свою знатной выдумкой потешить? Правду ли говоришь, раб Божий, как узнать?

— Правду!

— Признайся сразу, — предложил Иосиф Матвеевич. — Не лжешь ли на спросе государевым именем. Не лжешь ли царю?

— Нет.

— Савелий, — кивнул старик.

Костя ощутил, как некая сила потянула его связанные за спиной руки вверх, понуждая отступить назад и согнуться.

— Вы чего, чего дела…

Руки тянуло вверх все сильнее и сильнее. Поначалу он попытался встать на цыпочки, но длины пальцев вскоре не хватило, и он повис в воздухе. Вывернутые в неестественное положение плечевые суставы заныли, лопатки болезненно сомкнулись над позвоночником. Росин висел в глупой и неудобной позе, перебирая в воздухе ногами, а его поднимали все выше и выше, едва не к потолочной балке, и отсюда он мог обозреть все помещение — заготовленную в углу кипу соломы, кадушку с водой, длинный стол для бояр и еще один, чуть в сторонке. Ката, подвязывающего туго натянутую веревку к одному из колышков на стене. Хотя, этот колышек больше напоминал глубоко вколоченный костыль.

Палач покосился на него, на стол с боярами, а потом сделал неприметное движение рукой, и Росин рухнул вниз.

— А-а-а! — взвыл Костя, видя, с какой скоростью приближается утоптанный земляной пол, как вдруг краем глаза заметил, что выбравшая слабину веревка превращается в прочную тетиву, сознание захлестнула волна понимания и ужаса… — А-а-а!

Рывок остановил тело в сажени над землей, оборвав крик и выдернув руки из суставов кистями вверх. Росин немо хлопал беззвучным ртом, не зная, будет ли он теперь дышать, или вся эта жизнь осталась далеко позади. Он чувствовал такую боль, словно руки оторвало напрочь, после чего рану, спасая больного от инфекции, старательно обварили кипятком. Костя было абсолютно уверен, что рук у него больше нет, и саднящее ощущение в пальцах, пробравшееся к разуму через стену непереносимой муки вызвало больше непонимания, чем радости. Потом в легкие ворвался воздух, и Росин понял, что продолжает дышать. Странно…

Старик, прищурясь, внимательно наблюдал за его муками, выжидая окончательного примирения с поселившейся в теле болью, после чего устало спросил:

— Так правду ли ты сказал нам, раб Божий?

Росин сглотнул, невнятно засипел. Старик, недовольно крякнув, поднялся, обошел стол, повернул ухо к самому рту испытуемого. Ничего не разобрал и повернулся к кату:

— Один раз, Савелий.

Палач кивнул, взмахнул кнутом.

— А-а-а! — прорвала боль шоковую немоту. Кнут наносил удар не по спине, нет — он обнимал все тело вокруг, словно ласковая любовница. Вот только след прикосновения продолжал пылать огнем и после того, как объятия спали.

— Правду ли ты сказал нам, раб Божий? — повторил старик свой вопрос, глядя в распахнутые от ужаса глаза пленника. — Правду?

— Да, — выдавил из себя Костя.

— Не лги нам, раб Божий, — предупредил, качая головой, старик. — Не лги, ибо кара за грех сей на небесах страшнее боли земной будет. Не лги, признайся и покайся, от мук и страданий вечных себя избавив. Правду ли сказывал ты нам и Семену Прокофьевичу про крамолу немецкую?

— Правду… — прохрипел, хватая воздух широко раскрытым ртом, Росин. — Правду.

— Еще пять, — распорядился старик, повернув голову к палачу.

— Правду, я хочу слышать правду, — раз за разом повторял старик, и после каждого Костиного кивка на тело обрушивалась все новая и новая волна муки. Каждый раз Росин думал, что это предел, что больнее быть уже не может — и каждый раз обманывался, поскольку страдания продолжали нарастать, никаких пределов не зная, пока вдруг в один прекрасный миг он не оказался в длинном коридоре магазина на Пулковской, и не увидел приветливые лица.

— Ну вот, теперь ты наш, — говорили продавцы, — теперь ты наш навсегда. Не возвращайся, не нужно. Мы дадим тебе картонную коробку и станем каждый день кормить большой брюквой и гнилой луковицей. Зато тебе не станет больно. Совсем-совсем. Не уходи…